Феликс Чечик

Ночное зрение

* * *

На Сиреневом бульваре,

где едва ли вы бывали,

на Сиреневом бульваре,

где едва ли я бывал, –

разве только в прошлой жизни,

да и то в её начале,

на сирень полюбоваться

приходил я на бульвар.

Пятипалая – на счастье –

счастье было безгранично,

дымчатая – задыхался –

дым стоял сплошной стеной.

А когда в метро спускался –

уносила электричка:

то ли веточку сирени,

то ли крылья за спиной.

* * *

Люблю Ордынку спозаранку –

ночную не люблю Москву,

и, вывернутый наизнанку,

вовнутрь иглами живу.

И раню, раню, раню, раню,

и удивляюсь, что живой,

себя Замоскворецкой ранью

и предрассветной Моховой.

* * *

что до прошлого в прошлом

и не думай вернуть

в пионерском безбожном

приблатнённом чуть-чуть

приворотном приставку

«при» как сопли утри

и на будущность ставку

сделай или умри.

* * *

Памяти поэтов

Эта магия цифири –

27 и 37;

беззащитные, как в тире,

улетели насовсем.

Пропадай 1/6,

синим пламенем горя…

Из потерянного мая,

из больного декабря.

* * *

Изобретатель тишины

и мрака первооткрыватель,

я посещаю ваши сны,

пока вы маетесь в кровати.

Я обживаю их тайком

и подбираю им названья,

овладевая языком

потустороннего сознанья.

Струись из-под закрытых век

на простыню изображенье,

пока не вспыхнет яркий свет

и не убьёт ночное зренье.

* * *

В знак благодарности за то –

за что, и сам забыл,

на крыльях старого пальто

я над землёй парил.

Пока оно не расползлось

от старости по швам,

и я, как долгожданный гость,

с небес спустился к вам.

А там ждала моя семья,

чтоб отвести к врачу.

Ах так! – тогда навечно я

в дублёнке улечу.

* * *

Ты героиня моего

в печи сгоревшего романа,

но знай – я воскрешу его

из пепла поздно или рано.

Я снова жизнь в него вдохну

и крылья дам ему, как птице,

чтоб замолить свою вину

на 62-й странице.

* * *

белкой по древу познания стрелкой

на пустоту опершись

хлопать глазами прикинуться целкой

всё понимая про жизнь

всё понимая от этого хуже

слышишь не думай о ней

но ядовитую воду из лужи

как родниковую пей

* * *

Не тающий – как в сказках –

давно растаял снег.

И мчится на салазках

по склону человек.

И там на склоне неба

и лет – всегда весна.

И умирать нелепо

и весело весьма.

На старом кладбище

Здесь такая трава…

Здесь улитки такие…

Здесь о смерти слова

беспечальны впервые.

Словно о Ходасе –

беспечальны и строги,

хоть просрочены все

воскрешения сроки.

* * *

С. Г.

Уехать на попутке

и наплевать на вся;

читать вторые сутки

водиле Ходася.

И на вопрос шофёра

ответить: «Всё путём

зерна». А жизнь как фора

аукнется потом.

Ну а покамест в голос

судьбу и трассу крыть.

И сердце, будто скорость,

на пятую врубить.

* * *

Полыхают осины – синим,

белым пламенем – тополя.

Сушь вторую неделю. С сыном

на Полесье приехал я.

Дым отечества. Смех и слёзы.

Малой родины мумиё.

Сын плюёт на мои неврозы

и тем более – на неё.

Мальчик шпрехает на иврите,

я не шпрехаю – я молчу, –

фаршированной щукой в Припяти

запоздало икру мечу.

Ближе к осени – ниже небо.

Птицы глуше. Темней вода.

И горят капитана Немо

обезвоженные суда.

* * *

Поживу-ка растением я,

без любви, как без солнечной влаги:

лебедой посреди пустыря,

резедой в безымянном овраге.

И, завидуя тайно хвощу,

повилике, крапиве, пырею,

я на волю любовь отпущу,

и, конечно, потом пожалею.

* * *

поджав колени к животу

укрывшись с головой

уподобляешься кусту

становишься травой

отечеством для муравьёв

и родиной для птиц

пчелиной музыкой без слов

не знающей границ

* * *

Дождаться момента и – сгинуть,

пропасть ни за что ни про что,

но оцепенение скинуть,

стряхнуть, как снежинки с пальто.

И вычеркнуть, к счастью, из списка

навечно себя самого –

из списка загробного Пинска,

Небесного Царства его.

* * *

Стихи о зиме

в середине июля,

застряли во мне,

будто в дереве пуля.

Болеть – не болит,

но саднит еле-еле.

Цветением лип

пропитались метели.

* * *

Как стемнеет – выходит на дело, –

обывателей сводит с ума,

в белом платье на голое тело

отмороженная зима.

На свободе чуть больше недели,

но уже натворила делов.

И блатную музыку метели

у камина мурлычу без слов.

* * *

Однодневная щетина

выросла у мертвеца,

и в ответе сын за сына

за отсутствием отца.

За присутствием печали,

за наличием тоски,

тихо ангелы летали,

рвали сердце на куски.

* * *

На конечной остановке

у начала всех начал

после переформировки

я на время замолчал.

Чтоб скрестить опять и снова,

расквитавшись с немотой,

новорожденное слово

с безъязыкой пустотой.

* * *

По дорожке,

по тропинке,

бродят кошки,

выгнув спинки.

Время страсти:

месяц март.

Всё во власти

звёздных карт.

* * *

На фоне усталости –

тот ещё фон –

фальшивлю – как в старости

магнитофон.

Недолгая пауза –

смерти родня.

Осипшая «Яуза»

вроде меня.

* * *

Только резких движений не надо

и о дерзких поступках забудь;

стань листвой из осеннего сада,

не мечтающей лето вернуть.

А лежащей – не мёртвой, но мятой

и омытой дождями листвой,

чтоб уже никогда на попятный:

хоть ты волком, хоть ветром завой.

* * *

Восемь строк – восьмистишье.

Оболочка тесна:

Перед бурей затишье

наподобие сна.

Наподобие жизни

только с виду большой;

ровно восемь – но втисни

всё, что есть за душой.